Родилась в Петербурге в семье врача. В шестнадцать лет стала участницей объединения молодых ленинградских писателей. После окончания в 1930 году филфака Ленинградского университета работала корреспондентом газеты «Советская степь» в Казахстане.
В 1934 году выходит её книга «Стихотворения» и в 1936-м — «Книга песен».
В декабре 1938 года О. Берггольц арестована (Б. Корнилов, её первый муж, к этому времени уже расстрелян). Но в июле 1939 года освобождена и реабилитирована.
В военные годы работала на радио в Ленинграде, читала свои блокадные стихи, которые, по признаниям многих, помогали выжить. Так родился ф е н о м е н Б е р г г о л ь ц.
За поэму «Первороссийск» удостоена Сталинской премии 3-й степени (1950 г.). В дальнейшем стихи и проза всё больше посвящаются воспоминаниям.
До конца жизни обильно печатается. Кроме отдельных книг стихов и прозы выходят Сочинения в 2-х томах (1958 г.), «Избранные произведения» в 2-х томах (1962 г.), Сочинения в 3-х томах (1972 – 1973 гг.).
Награждена орденами Ленина, Трудового Красного Знамени.
Умерла Ольга Фёдоровна Берггольц в Ленинграде. После смерти были конфискованы все её дневники.
РОДИНЕ
1
Всё, что пошлёшь: нежданную беду,
свирепый искус, пламенное счастье, —
всё вынесу и через всё пройду.
Но не лишай доверья и участья.
Как будто вновь забьют тогда окно
щитом железным, сумрачным
и ржавым...
Вдруг в этом отчуждении неправом
наступит смерть — вдруг станет
в с ё р а в н о.
Октябрь 1939
2
Не искушай доверья моего.
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей.
Сквозь смерть моих возлюбленных детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу.
Не искушай, — я больше не могу...
1939
3
Изранила и душу опалила,
лишила сна, почти свела с ума...
Не отнимай хоть песенную силу,
не отнимай — раскаешься сама!
Не отнимай, чтоб горестный и славный
Твой путь воспеть.
Чтоб хоть в немой строке
мне говорить с Тобой, как равной
с равной, —
на вольном и жестоком языке!
1939
* * *
Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришёл. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной — с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.
Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена —
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с тёмной радугой над головой.
Он настал, наш час,
и что он значит —
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя — я н е м о г у и н а ч е,
я и Ты — по-прежнему — одно.
Июнь 1941
БОРИСУ КОРНИЛОВУ
…И всё не так, и ты теперь иная,
поёшь другое, плачешь о другом...
Б. Корнилов
1
О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь...
Я так постарела, что ты не узнаешь.
А может, узнаешь? Скажи!
Не стану прощенья просить я, ни клятвы —
напрасной — не стану давать.
Но если — я верю — вернёшься обратно,
но если сумеешь узнать, —
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоём, —
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою — о чём.
1939
2
Перебирая в памяти былое,
я вспомню песни первые свои:
«Звезда горит над розовой Невою,
заставские бормочут соловьи...»
...Но годы шли всё горестней и слаще,
земля необозримая кругом.
Теперь — ты прав, мой первый и пропащий, —
п о ю д р у г о е,
п л а ч у о д р у г о м...
А юные девчонки и мальчишки,
они — о том же: сумерки, Нева...
И та же нега в этих песнях дышит,
и молодость по-прежнему права.
1940
* * *
...Я говорю с Тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с Тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна...
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в моё лицо закинутое бьёт.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом — смертная угроза...
Безсонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слёзы,
что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и, если завтра будут баррикады,
мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамёна Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою.
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь Тебе, Россия,
от имени российских матерей.
Август 1941
* * *
Где жду я тебя, желанный сын?! —
В тюрьме, в тюрьме!
Ты точно далёкий огонь, мой сын,
В пути, во тьме.
Вдали человеческое жильё,
Очаг тепла.
И мать пеленает дитя своё,
Лицом светла.
Не я ли это, желанный сын,
С тобой, с тобой?
Когда мы вернёмся, желанный сын,
К себе домой?
Кругом пустынно, кругом темно,
И страх, и ложь,
И голубь пророчит за тёмным окном,
Что ты — умрёшь...
Март 1939
СТИХИ О ЛЮБВИ
* * *
Взял неласковую, угрюмую,
с бредом каторжным, с тёмной думою,
с незажившей тоскою вдовьей,
с непрошедшей старой любовью,
не на радость взял за себя,
не по воле взял, а любя.
* * *
Я тайно и горько ревную,
угрюмую думу тая:
тебе бы, наверно, иную —
светлей и отрадней, чем я.
За мною такие утраты
и столько любимых могил.
Пред ними я так виновата,
что, если б ты знал, — не простил.
Я стала так редко смеяться,
так злобно порою шутить,
что люди со мною боятся
о счастье своём говорить.
Недаром во время беседы,
смолкая, глаза отвожу,
как будто по тайному следу
далеко одна ухожу.
Туда, где ни мрака, ни света —
сырая рассветная дрожь...
И ты окликаешь: — Ну, где ты? —
О, знал бы, откуда зовёшь!
Ещё ты не знаешь, что будут
такие минуты, когда
тебе не откликнусь оттуда,
назад не вернусь никогда.
Я тайно и горько ревную,
но ты погоди — не покинь.
Тебе бы меня, но иную,
не знавшую этих пустынь:
до этого смертного лета,
когда повстречалися мы,
до горестной славы, до этой
полсердца отнявшей зимы.
Подумать — и точно осколок,
горя, шевельнётся в груди...
...Я стану простой и весёлой, —
тверди ж мне, что любишь, тверди!
1942–1947
ОТВЕТ
Друзья твердят: все средства хороши,
чтобы спасти от злобы и напасти
хоть часть Трагедии, хоть часть души...
А кто сказал, что я делюсь на части?
И как мне скрыть — наполовину — страсть,
чтоб страстью быть она не перестала?
Как мне отдать на зов народа часть,
когда и жизни слишком мало?
Нет, если боль, то вся душа болит,
а радость — вся пред всеми пламенеет.
И ей не страх открытой быть велит —
её свобода, — то, что всех сильнее.
Я так хочу, так верю, так люблю.
Не смейте проявлять ко мне участье.
Я даже гибели своей не уступлю
за ваше принудительное счастье.
1949
ИЗ ЦИКЛА «РОДИНЕ»
* * *
Гнала меня и клеветала,
детей и славу отняла,
а я не разлюбила — знала:
ты — дикая. Ты — не со зла.
Служу и верю неизменно,
угрюмей стала и сильней.
...Не знай, как велика надменность
любви недрогнувшей моей.
* * *
Я сердце свое никогда не щадила:
ни в песне, ни в горе, ни в дружбе, ни в страсти.
Прости меня, милый. Что было — то было.
Мне горько.
И всё-таки всё это — счастье.
И то, что я страстно, горюче тоскую,
и то, что, страшась неизбежной напасти,
на призрак, на малую тень негодую.
Мне страшно.
И всё-таки всё это — счастье.
О, пусть эти слёзы и это удушье,
пусть хлещут упрёки, как ветки в ненастье.
Страшней — всепрощенье. Страшней — равнодушье.
Любовь не прощает. И всё это — счастье.
Я знаю теперь, что она убивает,
не ждёт состраданья, не делится властью.
Покуда прекрасна, покуда живая,
покуда она не утеха, а — счастье.
1952
* * *
А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
ненужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет невоспринятых миров,
нет мнимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной, —
её нетленно-чистый свет
всегда во мне,
всегда со мной.
И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы —
ни слова,
ни стона бы не зачеркнуть.
1952, 1960
* * *
Нет, не из книжек наших скудных —
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Как мы любили горько, грубо,
как обманулись мы любя,
как на допросах, стиснув зубы,
мы отрекались от себя.
Как в духоте безсонных камер
и дни, и ночи напролёт
без слёз, разбитыми губами
твердили «Родина», «Народ».
И находили оправданья
жестокой матери своей,
на безполезное страданье
пославшей лучших сыновей.
О дни позора и печали!
О, неужели даже мы
тоски людской не исчерпали
в открытых копях Колымы!
А те, что вырвались случайно,
осуждены ещё страшней:
на малодушное молчанье,
на недоверие друзей.
И молча, только тайно плача,
зачем-то жили мы опять,
затем что не могли иначе
ни жить, ни плакать, ни дышать.
И ежедневно, ежечасно,
трудясь, страшилися тюрьмы,
но не было людей безстрашней
и горделивее, чем мы!
Но наши цепи и вериги
она воспеть нам не дала —
и равнодушны наши книги,
и трижды лжива их хвала.
Но если, скрюченный от боли,
вы этот стих найдёте вдруг,
как от костра в пустынном поле
обугленный и мёртвый круг,
но если жгучего преданья
дойдёт до вас холодный дым, —
ну что ж! Почтите нас молчаньем,
как мы, встречая вас, молчим!
Март 1941
Смотреть видео #Jkmuf<thuujkmw, #антологиярусскоголиризмаххвек, #студияалександравасинамакарова, #русскийлиризм, #русскаяпоэзия,#АлександрВасинМакаров
