Его отец — известный ученый-орнитолог. Мать — из рода казаков Вербицких, по образованию историк.
Виктор Владимирович Хлебников родился в селе Малые Дербеты Астраханской губернии.
Может быть, чтобы не ошибаться так, как ошибались почти все, стоит предположить, что В. Хлебников — н е - ч е л о в е к* (или «за-человек» в его словаре, хотя это менее точно).
Его творческая биография состояла из попыток сказать о не-человеческом знании человеческим языком (кто может сказать, удалось или не удалось?).
«Молчи, скрывайся и таи», — сказал человек. А это существо не молчало, не скрывалось и не таилось, будучи, кстати, по преимуществу не-поэтом.
...Весной 1922 года знакомый увез его в деревеньку Санталово Новгородской губернии, чтобы дать ему подлечиться.
Там В. Хлебников и умер.
________________________________
* Он не единственный не-человек среди участников нашей Антологии, но мы сохраняем маскировку там, где она ещё возможна.


* * *

Это было в те дни, когда люди впервые летали над столицей севера. Я жил высоко и думал о семи стопах времени; <...> Египет — Рим, одной Россия — Англия, и плавал из пыли Коперника в пыль Менделеева под шум Сикорского. Меня занимала длина волн добра и зла, я мечтал о двояковыпуклых чечевицах добра и зла, так как я знал, что тёмные греющие лучи совпадают с учением о зле, а холодные и светлые — с учением о добре. Я думал о кусках времени, тающих в мировом, о смерти.
(«Ка». 1915 г.)

КУРГАН

Копьё татар чего бы ни трогало —
Безсильно всё на землю клонится.
Раздевши мирных женщин догола,
Летит в Сибирь — Сибири конница.

Курганный воин, умирая,
Сжимал железный лик Еврея.
Вокруг земля, свист суслика, нора и —
Курганный день течёт скорее.

Семья лисиц подъемлет стаю рожиц,
Несётся конь, похищенный цыганом,
Лежит суровый запорожец
Часы столетий под курганом.

1915


КУРГАН СВЯТОГОРА

(фрагменты)
I
Отхлынувшее море не продышало ли некоего таинственного, не подслушанного никем третьим завета народу, восприявшему в последний час, сквозь щель времового гроба, восток живого духа, распятого железной порой воителя? Народу, заполнившему людскими хлябями его покинутое, остывающее от жара тела первого воителя ложе, осиротелый женственно мореём? <...>

II

Конечно, правда взяла звучалью уста того, кто сказал: слова суть лишь слышимые числа нашего бытия. Не потому ли высший суд славобича всегда лежал в науке о числах? И не в том ли пролегла грань между былым и идутным, что волим ныне и познания от «древа мнимых чисел»?
Полюбив выражения вида √ -1, которые отвергали прошлое, мы обретаем свободу от вещей.
Делаясь шире возможного, мы простираем наш закон над пустотой, то есть не разнотствуем с Богом до миротворения.

III

<...> И самому великому Пушкину не должен ли быть сделан упрёк, что в нём звучащие числа бытия народа — преемника моря — заменены числами бытия народов — послушников воли древних островов?
И не должны ли мы приветствовать именем «первого русского, осмелившегося говорить по-русски», — того, кто разорвёт злые, но сладкие чары, и заклинать его восход возгласами: «Буди! Буди!»

IV

Мы ничего не знаем, ничего не предсказываем, мы только с ужасом спрашиваем: ужели пришло время, ужели он?

VI

Всякое средство не волит ли быть и целью? Вот пути красоты слова, отличные от его целей. Древо ограды даёт цветы и само.

VII

И останемся ли мы глухи к голосу земли: «Уста дайте мне! Дайте мне уста!» — Или же останемся пересмешниками западных голосов?

VIII

<...> И если живой и сущий в устах народный язык может быть уподоблен доломерию Евклида, то не может ли народ русский позволить себе роскошь, недоступную другим народам, создать язык — подобие доломерия Лобачевского, этой тени чужих миров? На эту роскошь русский народ не имеет ли права? Русское умнечество, всегда алчущее прав, откажется ли от того, которое ему вручает сама воля народная: права словотворчества?
Кто знает русскую деревню, знает о словах, образованных на час и живущих веком мотылька. <...>

Х
<...> И когда родимые второму морю пройдут пред восхищённым взглядом светлые горы, восставляя свой ледяной закон и рокот, не следует ли предаться непорочной игре в числа бытия своего, чаруя ими себя, как родом новой власти над собой, и прозревая сквозь них великие изначальные числа бытия-прообраза? И сии славоги, гордо плывучие на смену чужеземным снегам... Так как не на хлябях ли морских рождаются самые большие ледяные горы, каким не бывать на суше? — Не наполнят ли они нашу душу трепетом и гордостью вещей?
И не станем ли мы тогда народом Божичей, сами зоревея вечностью, а не пользуясь лишь отражённым?
Обратимте наши очи к лучам земных воль; если же мы воспользуемся заимствованным светом, то на нашу долю останется навий свет, добрые же лучи останутся на потребу соседним народам.
Мы не должны быть нищи близостью к Божеству — даже отрицаемому, даже лишь волимому.

XI

И если человечество всё ещё зелень, трава, но не цвет на таинственном стебле, то можно ли говорить, пророча, о<б> осени, жёлтыми листьями отрываясь от сил безконечного? Или же, слыша песнь, следует посмотреть на небо; не жаворонок ли первый? И даже мёртвое или кажущееся таким не должно ли прозреть связью с безконечным в эти дни?

Конец 1908


В ЛЕСУ

Словарь цветов

На эти златистые пижмы
Росистые волосы выжми.
Воскликнет насмешливо: «Только?» —
Серьгою воздушная ольха.
Калужниц больше чёрный холод,
Иди, позвал тебя Рогволод.
Коснётся калужницы дремя,
И станет безоблачным время.
Ведь мною засушено дремя
На память о старых богах.
Тогда серебристое племя
Бродило на этих лугах.
Подъемля медовые хоботы,
Ждут ножку богинины чёботы.
И белые ель и берёзы,
И смотрят на небо дерёзы.
В траве притаилась дурника,
И знахаря ждёт молодика.
Чтоб злаком лугов молодиться,
Пришла на заре молодица.
Род конского черепа — кость,
К нему наклоняется жость.
Любите носить все те имена,
Что могут онежиться в Лялю.
Деревня сюда созвана,
В телеге везёт свою кралю.
Лялю на лебеде
Если заметите,
Лучший на небе день
Кралей отметите.
И крикнет и цокнет весенняя кровь:
Ляля на лебеде — Ляля любовь!
Что юноши властной толпою
Везут на пути к водопою
Кралю своего села —
Она на цветах весела.
Жёлтые мрачны снопы
Праздничной возле толпы.
И ежели пивни захлопали
И песни вечерней любви,
Наверное, стройные тополи
Смотрят на праздник в пыли.
Под именем новым — Олеги,
Вышаты, Добрыни и Глебы
Везут конец дышла телеги,
Колосьями спрятанной в хлебы, —
Своей голубой королевы.
Но и в цветы запрятав низ рук,
Та, смугла, встаёт, как призрак.
«Ты священна, Смуглороссья», —
Ей поют цветов колосья.
И пахло кругом мухомором и дрёмой,
И пролит был запах смертельных черёмух.
Эй! Не будь сурова, не будь сурова,
Но будь проста, как вся дуброва.

<1913>


* * *

<...> Мне нужно было найти Числобога — Бога времени. Один из этих чёрных утёсов, точно любимец древних — зубр, стоял в море и рога опустил в море. Я шёл к нему, шагая по людским глинам, прилипавшим к подошвам. Глина тихо скрежетала. Мы относились к людям, как к мёртвой природе.

<...> Я стал думать про власть чисел земного шара. Ещё уравнение вздохов, потом уравнение смерти. И всё.
На этом государстве не будет алой крови, а только голубая кровь неба. Даже среди животных различают виды не только по внешнему виду, но и по нравам. Да, мы искусные и опасные враги и не скрываем этого.
Я был у озера среди сосен. Вдруг Лада на белоструйном лебеде с его гордым чёрным клювом подплыла ко мне и сказала:
— Вот Числобог, он купается.
Я посмотрел в озеро и увидел высокого человека с тёмной бородкой, с синими глазами в белой рубахе и в серой шляпе с широкими полями.
— Так вот кто Числобог, — протянул я разочарованно. — Я думал, что что-нибудь другое!
— Здравствуй же, старый приятель по зеркалу, — сказал я, протягивая мокрые пальцы.
Но тень отдёрнула руку и сказала:
— Не я твоё отражение, а ты моё.
<...> Я сейчас, окружённый призраками, был 1 = √-человека.
Пора научить людей извлекать вторичные корни из себя и из отрицательных людей. Пусть несколько искр больших искусств упадёт в умы современников. А очаровательные искусства дробей, постигаемые внутренним опытом!
Жерлянки, жабы, журавика окружали каменный жёлоб, где журчал ручей.

(«Скуфья скифа». 1916 г.)


* * *

Русь, ты вся поцелуй на морозе! *

_________________
* Далее у В. Хлебникова:
Синеют ночные дорози.
Синею молнией слиты уста,
Синеют вместе тот и та.
Ночами молния взлетает
Порой из ласки пары уст.
И шубы вдруг проворно
Обегает, синея, молния без чувств.
А ночь блестит умно и чёрно.


* * *

Нужно ли начинать рассказ с детства? Нужно ли вспомнить, что мои люди и мой народ, когда-то ужасавший сухопутный люд парусами и назвавший их турусы на колёсах, осмеивая старым забытым искусством каждую чепуху, народ, который Гайявате современности недоверчиво скажет «турусы на колёсах», и тот поникнет, седоусый, и снова замолчит — ещё раз повод внутренне воскликнуть: «Нет друзей мне в этом мире!» — мой народ хитро, как осётр, подплывший к Царьграду в долблёных, снабженных вёслами подводных лодках и невидимо качавшийся под волнами, в виду узорных многобашенных улиц шумной столицы, чтобы потом, после щучье-разбойничьих подвигов в узком проливе, нырнуть в море частыми ударами вёсел, внизу гордых парусов напрасно преследующего его турецкого флота, достичь устья Днепра и свободно вздохнуть в Запорожье, где толпились чайки. Мой народ забыл море и, тщетно порываясь к свободе, забыл, что свобода — дочь моря. Но племя волгоруссов моей земли знало чары великой степи (отдых от люда и им пустота), близость моря и таинственный холод великой реки. Там сложилось моё детство, где море Китая затеряло в великих степях несколько своих брызг, и эти капли-станы, затерянные в чужих степях, медленно узнавали общий быт и общую судьбу со всем русским людом.
Вот вы прожили срок, срок жизни, и сразу почувствовали это, так как многие истины просто отвалились от вас, как отваливаются чёрные длинные перья из крыла ворона в свой срок, и он сидит один в угрюмой лесной чаще и молча ждёт, когда вырастут новые.
Да, я прожил какой-то путь и теперь озираю себя: мне кажется, что прожитые мною дни — мои перья, в которых я буду летать, такой или иной, всю мою жизнь. Я определился. Я закончен. Но где же то озеро, где бы я увидел себя? Нагнулся в его глубину золотистым или тёмно-синим глазом и понял: я тот. Клянусь, что, кроме памяти, у меня нет озера, озера-зеркала, к которому неловкими прыжками пробирается ворон, когда всё вдруг тихо, и вдруг замолчавшие лесные деревья и неловкий поворот клюва — всё сливается в один звук, звук тайны сумрачного бора. А ворон хочет зеркала: его встречают деревья, как лебедя.


* * *

Когда над полем зеленеет
Стеклянный вечер, след зари,
И небо, бледное вдали,
Вблизи задумчиво синеет,
Когда широкая зола
Угасшего кострища
Над входом в звёздное кладбище
Огня ворота возвела, —
Тогда на белую свечу,
Мчась по текучему лучу,
Летит без воли мотылёк.
Он грудью пламени коснётся,
В волне огнистой окунётся,
Гляди, гляди, — и мёртвый лёг.

1911–1912


* * *

Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.

1913


Постскриптум____________________________

УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК

(фрагменты)


< ... > У ч е н и к. Я думал, Моране или Весне служит русское искусственное слово. Ты помнишь имена этих славянских богинь?
Смотри, вот листки, где я записывал мгновенные мысли.
«Наша жизнь есть ужас». I
«Наша жизнь есть красота». II

Доказывает I II

Арцыбашев . . . . . . . . . . . . +
Мережковский . . . . . . . . . . +
Андреев. . . . . . . . . . . . . . . +
Куприн . . . . . . . . . . . . . . . +
Ремизов (насекомое) . . . . . . +
Сологуб . . . . . . . . . . . . . . . +
Народная песнь . . . . . . . . . +

Следовательно, писатели единогласны, что русская жизнь есть ужас. Но почему не согласна с ними народная песнь?
Или те, кто пишет книги, и те, кто поёт русские песни, два разных народа?

Мерило вещей
Россия
Последняя
книжка
Не Россия
Писатели . . . . . . + +
Народная песнь. . +

Не отсюда ли источник проклятий?

На вопрос, что делать, отвеча<ю>т и песнь сёл, и русские писатели.

Но какие советы дают те и другие?

Жизнь Смерть
Арцыбашев . . . . . . . . . . . . +
Сологуб . . . . . . . . . . . . . . . +
Андреев. . . . . . . . . . . . . . . +
Народная песнь . . . . . . . . . +

Наука располагает обширными средствами для самоубийств; слушайте наших советов: жизнь не стоит, чтоб жить. Почему «писатели» не показывают примера?
Это было бы любопытное зрелище.

I. Славят военный подвиг и войну.
II. Порицают военный подвиг, а войну понимают как безцельную бойню.

I II
Толстой < А. Н. > . . . . . . . . . +
Мережковский . . . . . . . . . . +
Куприн . . . . . . . . . . . . . . . +
Андреев. . . . . . . . . . . . . . . +
Вересаев . . . . . . . . . . . . . . +
Народная песнь . . . . . . . . . +

Почему русская книга и русская песнь оказались в разных станах?
Не есть ли спор русских писателей и песни спор Мораны и Весны?
Безкорыстный певец славит Весну, а русский писатель Морану, богиню смерти?
Я не хочу, чтобы русское искусство шло впереди толп самоубийц! < ... >