Татьяна Глушкова
(21 декабря 1939 — 22 апреля 2001)
Фото Н. Кочнева
Родилась в Киеве. Родители — физики, умерли, когда дочери было тринадцать лет. Власть оставила ей жильё, был назначен опекун.
Поступила в Политехнический институт. Позже — Литературный (заочно). Работала два года экскурсоводом в Михайловском, потом в Киеве — радиожурналистом, библиотекарем.
Переехав в Москву, руководила семинаром поэзии в литературной студии при МГК ВЛКСМ.
«Белая улица» (1971 г.) — первая книга её стихов (всего опубликовано около десяти). Татьяна Михайловна Глушкова известна и как автор острых полемических статей.
* * *
Ушла в луга. Оставила записку,
что понапрасну — окликать и ждать,
что понапрасну будет гармонисту
наказывать страдания играть.
Я полюбила шёпот перелеска,
высокий, прямо в душу, шепоток,
и как шершава у листа нарезка,
когда ольховый падает листок.
И гуд цветка ромашкового, если
горячий шмель наведался сюда,
и жаворонка в дальнем поднебесье:
звени, певец крестьянского труда!
И этот тёплый дух ржаного лета,
на спелых нивах — тени облаков...
Ушла в луга. На волю. До рассвета;
до зимних вьюг; до майских холодов.
* * *
Всё о том — о былом, о любимом...
Будто гляну, как прежде, окрест —
и зелёным младенческим дымом
над рекой занимается лес...
А на старой, разбитой дороге,
где пустые трехтонки пылят,
восхищённо стрекочут сороки:
в бузине — колыбель соловьят!
В бузине — в двух шагах — наклониться
над прогорклым кустом, над рекой:
это пташьи знакомые лица,
это сгорбленный шмель луговой!..
Может, вовсе не долго осталось
мне идти по осенней весне,
а привяжется всякая малость
и напрасно запомнится мне!
Может, больше и не побываю
в этом влажном, раздетом краю,
может, вовсе своей не признаю
молчаливую юность мою,
но, когда к этой узкой землице
я, слепая, прильну наугад, —
будет сухо поземка кружиться,
будет сон мне младенческий сниться,
будет саднить, и мучить, и длиться:
в бузине — колыбель соловьят!..
* * *
Холода!.. На дощатом пороге
намерзает предутренний лёд.
Что там брезжит на юго-востоке?
Что там запад косматый несёт?
Всё короче, всё редкостней звуки.
Всё молчу — точно горло щадя...
Лишь орлиные очи разлуки
за широкой завесой дождя.
Лишь размокшие перья вороны
на тропинке аллеи глухой...
Но деревьев безмерные кроны,
запрокинувшись над головой,
издают не предсмертные стоны —
ропот жизни, еще не живой...
1974
ПОСЛЕДНИЕ ЗИМЫ ВОЙНЫ
Это чёрной печали тарелка
на стене в довоенном мелу.
Часовая крылатая стрелка,
обломясь, угодила в золу.
Это гордые радиосводки —
после Курска и после Орла.
И ни крохи у нас, ни щепотки
хлеба, соли — зима подмела!
Это я — в бесконечной простуде,
улыбаясь и грезя в жару,
вижу: яблочко пышет на блюде...
Очень может быть, вовсе умру.
Это комнаты льдистые своды.
Это стужа в задутой печи.
Потонули в снегах огороды.
Будто раны, чернеют грачи.
1983
* * *
И. С. К.
Эта грусть не сейчас родилась.
Это звякнул «Георгий» в коробке.
Это льётся над родиной вальс,
заливая маньчжурские сопки.
А в окне столб луны голубой —
словно хлынуло море на сушу.
Бескозырки плывут чередой
по мою сухопутную душу.
Далека ты, родная земля,
не видать в этом жёлтом тумане.
Гаолян покрывает поля,
точно сплю я сама в гаоляне.
Это с чёрной тарелки певец —
с чёрной пахоты, из-под Полтавы...
Где ж ты, лирник, рыдальщик, гонец —
вестовой нашей горестной славы?
Под конец еле слышен рассказ,
заносимый песком и метелью...
Это льётся над родиной вальс —
над твоей и моей колыбелью.
ПСКОВА
А ты что скажешь, тихая Пскова,
вся в камушках, вся в утках краснолапых,
в косынках белых... В беленьких церквушках,
построенных не Богу — просто так.
Так вырезает добрая рука
из дерева
лошадок деревянных:
всё на потеху людям!
Этот труд — не труд,
улыбка...
Летним днём
иду по берегу.
Щебёнка. Камень. Песок, покрытый
тощей муравой.
Заборы. Гроздья кисловатых яблок.
И пёс бредёт неведомо куда,
на солнце дальнее по-стариковски щуря
глаза...
А на Пскове — все женщины стирают.
В косынках белых женщины стирают
мужчинам всей земли.
Плывут рубахи,
усталые холщовые рубахи,
и дышат полной грудью.
Облака
над головами медленно проходят.
Скажи мне, сколько лет тебе, вода?
И сколько лет здесь женщины стирают
и тяжкими руками напрягают
любви и верности крутые паруса?
Скажи мне, сколько слёз в тебе, Пскова?
1965
* * *
Большое клеверное поле.
В июле. На закате. В берегах
протяжных сосен. Каждая несёт
по тёмной тучке смоляных иголок
на краешке ствола... А дальше — злаков,
звенящих, позлащённых, перезрелых,
крылатая косая полоса. И клевер, клевер,
серебристый клевер — чуть розоватый,
розово-седой, большеголовый, сонный.
Нелегко
пушистому цветку стоять под солнцем
навытяжку...
Малиновое поле.
И солнца раскалённый полный шар
малинов. И малиновые тени
бегут по ниве.
В низкой вышине
малиновое солнце — будто вишня:
так тяжко наклоняется к руке.
И я стою средь клевера.
Одна — посередине мира.
В тишине.
В июле.
И пылающие краски
малинового клеверного мира
я пью задумчиво, медлительно, чуть сонно,
как дети пьют парное молоко...
Так начиналось детство у меня.
Как видите, я счастлива.
Наверно,
я родилась под доброю звездой...
1966
* * *
Ночей моих глухая маета
и путь безлунный, что от крестной муки —
до отрешенья, за которым звуки,
но не из сердца, нет, не изо рта —
из чернозевья, из небытия,
из памяти чужой, от милых, с воли
текут, — и вовсе не повинна я
ни в древнем счастье, ни в грядущей боли,
покуда так, бездумная, плыву
в стрекозьих реках, и весна клубится,
а может, сплю и вижу наяву
сожжённый двор, сухую синеву,
каштан, пронёсший тучную листву,
и всех, кого к себе не призову,
и всё, что вовсе не могло случиться...
1977
ВЕЧЕР
Последний луч погас — и синева стемнела,
а миг назад — какой густел рубин!..
И золото пшениц отяжелело,
как под дождем намокло — потускнело,
и лес сомкнулся, пиками вершин
пугая небо...
Но озёрным оком
ещё синеет ясный василёк —
средь колеи, на выселке далёком,
за нивою, без братьев одинок,
и седоватым кустиком широким
кружит на стыке глинистых дорог...
А хмель, как бы щербатую колонну,
обвил черёмухи засохший ствол.
Ему б лепиться к знойному балкону,
плющом бы слыть и мандолины звону
внимать, и меховеть, и благосклонну
к влюблённым быть... А он в лесу расцвёл.
Но вот уж ввысь и вдаль по небосклону
подпасок-месяц, как серпок, пошёл.
Ещё снежком присыпанный, прозрачный...
В малиннике зелёном — кутерьма
последних бабочек в наряде брачном.
Всё глубже небо. Но ещё не тьма,
а полусвет, а полусонный лепет
гераней влажных — осыпают цвет,
и дымный пруд, и неурочный щебет,
с закатом перепутавший рассвет...
И царь-репей с серебряным подбоем
свекольного бутона — средь крапив —
уходит в ночь — как будто перед боем,
закован в сталь, суров и молчалив.
Пора и нам...
1980
* * *
Ни страха, ни обиды, ни тоски...
Взгляните — и увериться могли бы:
как будто крымской розы лепестки,
струятся листья золотистой липы.
Как будто начинается весна —
такая синь прохладная разлита...
А это ничего, что я одна:
ещё не всё, что надобно, разбито!
Ещё не всё, что вспомнится, прошло,
что сбудется... И даже расставанье
парит, как будто рваное крыло,
за морем — в Ледовитом океане...
А здесь такая нежная жара,
и столько дел в разрытом огороде,
и тонкая кружится мошкара
в рассеянной вечерней позолоте.
А луч играет, прядает, дрожит...
Стрекочет трактор в перелеске дальнем.
И тень от камня так легко лежит,
как будто вовсе не согласна с камнем —
ни в тяжести, ни в цвете, ни в тепле,
ни в этой доле — на пустой дороге.
Как весело на сумрачной земле!
Какое утро стынет на пороге...
1976
Татьяна Глушкова. "Антология русского лиризма. ХХ век".
