Юрий Домбровский
(12 мая 1909 — 29 мая 1978)
Родился в Москве. Отец — известный адвокат, мать — научный работник. После окончания бывшей Медведниковской гимназии (на Арбате) Ю. Домбровский учился в Высшем литературно-художественном институте на факультете театроведения (1926–1931 гг.).
В 1932 году арестован (ссылка в Алма-Ату).
В 1936 году арестован (ссылка в Алма-Ату).
В 1939-м новый арест. На Владивостокской пересылке (1940 г.), при отправке на Колыму, у Ю. Домбровского отказали ноги, и его бы пристрелили, но Л. Варпаховский (известный режиссёр) на пароход втащил его на себе. Позже в лагере ноги были парализованы полностью, и Домбровского в 1943 году освободили.
В 1949-м — Тайшет (Озерлаг, до 1955 г.; выучил латынь).
В 1956 году Юрий Осипович Домбровский реабилитирован.
Хотя он известен как прозаик, автор романов «Хранитель древностей», «Факультет ненужных вещей» и др., всю жизнь писал стихи, значительная часть которых появилась в лагерях.
Умер в Москве.
АМНИСТИЯ
Апокриф
Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная дева моя.
Она ходит по кругу проклятому,
Вся надламываясь от тягот,
И без выборов каждому пятому
Ручку маленькую подаёт.
А под сводами чёрными, низкими,
Где земная кончается тварь,
Потрясает пудовыми списками
Ошарашенный секретарь.
И кричит он, трясясь от бессилия,
Поднимая ладони свои:
— Прочитайте вы, дева, фамилии,
Посмотрите хотя бы статьи!
Вы увидите, сколько уводится
Неугодного небу зверья, —
Вы не правы, моя Богородица,
Непорочная дева моя!
Но идут, но идут сутки целые
В распахнувшиеся ворота
Закопчённые, обгорелые,
Не прощающие ни черта!
Через небо глухое и старое,
Через пальмовые сады
Пробегают, как волки поджарые,
Их расстроенные ряды.
И глядят серафимы печальные,
Золотые прищурив глаза,
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса;
Как, крича, напирая и гикая,
До волос в планетарной пыли,
Исчезает в них скорбью великая,
Умудрённая сволочь земли.
И, глядя, как кричит, как колотится
Оголтелое это зверьё,
Я кричу:
«Ты права, Богородица!
Да прославится имя Твоё!..»
Зима 1940,
Колыма
УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ
Мой дорогой, с чего ты так сияешь?
Путь ложных солнц —
совсем не лёгкий путь!
А мне уже неделю не заснуть:
Заснёшь —
и вновь по снегу зашагаешь,
Опять услышишь ветра сиплый вой,
Скрип сапогов по снегу, рев конвоя:
«Ложись!» — и над соседней головой
Взметнётся вдруг
легчайшее, сквозное,
Мгновенное сиянье снеговое —
Неуловимо тонкий острый свет:
Шёл человек — и человека нет!
Солдату дарят белые часы
И отпуск в две недели. Две недели
Он человек! О нём забудут псы,
Таёжный сумрак, хриплые метели.
Лети к своей невесте, кавалер!
Дави фасон, показывай породу!
Ты жил в тайге,
ты спирт глушил без мер,
Служил Вождю и бил врагов народа.
Тебя целуют девки горячо,
Ты первый парень —
что ж тебе ещё?
Так две недели протекли, и вот
Он шумно возвращается обратно.
Стреляет белок, служит, водку пьёт!
Ни с чем не спорит —
всё ему понятно.
Но как-то утром, сонно, не спеша,
Не омрачась, не запирая двери,
Берёт он браунинг.
Милая душа,
Как ты сильна
под рыжей шкурой зверя!
В ночной тайге мы кайлим мерзлоту,
И часовой растерянно и прямо
Глядит на неживую простоту,
На пустоту и холод этой ямы.
Ему умом ещё не всё обнять,
Но смерть
над ним крыло уже простерла.
«Стреляй! Стреляй!»
В кого ж теперь стрелять?
«Из горла кровь!»
Да чьё же это горло?
А что, когда положат на весы
Всех тех, кто не дожили, не допели?
В тайге ходили, чёрный камень ели
И с хрипом задыхались, как часы.
А что, когда положат на весы
Орлиный взор, геройские усы
И звёзды на фельдмаршальской шинели?
Усы, усы, вы что-то проглядели,
Вы что-то недопоняли, усы!
И молча на меня глядит солдат,
Своей солдатской участи не рад.
И в яму он внимательно глядит,
Но яма ничего не говорит.
Она лишь усмехается и ждёт
Того, кто обязательно придёт.
1949
МАРИЯ РИЛЬКЕ
Выхожу один я из барака,
Светит месяц, жёлтый, как собака,
И стоит меж фонарей и звёзд
Башня белая — дежурный пост.
В небе — адмиральская минута,
И ко мне из тверди огневой
Выплывает, улыбаясь смутно,
Мой товарищ, давний спутник мой!
Он — профессор города Берлина,
Водовоз, бездарный дровосек,
Странноватый, слеповатый, длинный,
Очень мне понятный человек.
В нём таится, будто бы в копилке,
Всё, что мир увидел на веку.
И читает он Марии Рильке
Инеем поросшую строку.
Поднимая палец свой зелёный,
Заскорузлый в горе и нужде,
«Und Eone redet mit Eone» * —
Говорит Полярной он звезде.
Что могу товарищу ответить?
Я, делящий с ним огонь и тьму?
Мне ведь тоже светят звёзды эти
Из стихов, неведомых ему.
Там, где нет ни времени предела,
Ни существований, ни смертей, —
Мёртвых звёзд рассеянное тело.
Вот итог судьбы твоей, моей:
Светлая, широкая дорога —
Путь, который каждому открыт.
Что ж мы ждём?
«Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит».
_______________________
* и мир говорит с миром (нем.)
* * *
Я не соблюл родительский обычай,
Не верил я ни в чох, ни в птичий грай —
Ушли огни, замолк их гомон птичий,
И опустел иконописный Рай.
Взгляни теперь, как пристально и просто
Вдали от человечьих нор и гнёзд
Глядят кресты таёжного погоста
В глаза ничем невозмутимых звёзд.
Здесь сделалась тоска земли
Близка мне, здесь я увидел
Сквозь полярный свет,
Как из земли ползут нагие камни
Холодными осколками планет.
Могила неизвестного солдата!
Остановись, колени преклоня,
И вспомни этот берег ноздреватый,
Зелёный снег и на снегу — меня.
Здесь, над землей, израненной и нищей,
Заснувшей в упованье наготы,
Я обучался кротости кладбища —
Всему тому, что не умеешь ты.
Зима 1941 Источник с форматированием
